Бой оборвался как бы внезапно, (атака курсантів 13 роти Полтавського військового автотракторного училища у П’ятигорську 10 серпня 1942 року – автор), и по ложбинке поползла зловещая тишина. Её нарушали только редкие, постепенно угасавшие стоны раненых. Когда рассвело, первым к месту боя устремился вражеский танк. Простучав гусеницами, он остановился почти рядом с разбросанными телами. Из открывшегося люка высунулся гитлеровец в тёмном комбинезоне, с пистолетом в руке. Что первым ему бросилось в глаза? Разбросанные по траве чужие солдаты, ещё сжимающие винтовки в своих остывающих руках. Вдруг голова одного из них чуть приподнялась и снова упала на землю. Тогда гитлеровец направил в неё пистолет и стал целиться. Сухо треснул выстрел, и винтовка из рук солдата выпала.

Это был Владимир Штермеров. Двенадцать осколков разорвавшейся мины впились в его тело. Но все раны, как позже выяснилось, были сравнительно лёгкими. На этот раз пуля подробила ему пальцы руки, сжимавшей винтовку. Наверное опасливый фашист в неё и целился. Затем танк зарычал и рванулся с места, обдавая павших дымом и зловонным перегаром.

Этого происшествия на верху ложбинки я уже не видел и не слышал. О нём рассказал мне Володя, когда через некоторое время мы снова оказались вместе.

Не знаю, то ли я слишком ослаб от потери крови, то ли измучился за сутки без пищи и сна, но вдруг очнулся от толчка в бок. Передо мной стояли два немца с автоматами в руках, а несколько поодаль – какие-то женщины. Не скрою, первый раз меня охватило чувство страха, как будто холодом повеяло за спиной. Об издевательствах фашистов над военнопленными нам тогда рассказывали такое, что поневоле оцепенеешь. Один из них наклонился и обшарил мои пустые карманы. Потом, взяв под руки, они поволокли меня к ближайшим строениям. Возле первых домиков во время передышки женщины подошли ближе. Я просил пить, и они поднесли мне немного воды в алюминиевой кружке. А потом начали просить немцев, чтобы они занесли меня в дом. Те почему-то согласились, и я оказался в жилой комнате.

Хозяйка дома лет 45-ти и её дочь лет 13-ти были первыми моими спасительницами. Нас, курсантов, они хорошо знали, так как городок был рядом. Мать раскинула постель прямо на полу и застелила её белой простыней. Я просил её не делать этого, так как весь был в пыли и крови. Но меня не послушали, и вскоре по простыне стали расползаться красноватые пятна. Мне предлагали что-нибудь съесть, подносили хлеб с маслом и вареньем. Но аппетита не было, я кусал, а проглотить почему-то не мог.

Вскоре всё перенесённое, несмотря на мучительную боль в ноге и жжение в спине, свалило меня, как наркоз. И я уснул, а может, потерял сознание. Очнулся от крика. Это орали те же два немца, пришедшие по чьей-то злой воле за мной. Хозяйка просила их, не давала меня, говорила, что сейчас придёт доктор, за которым она бегала. А дочь тихонько плакала в сторонке. Тогда немец оттолкнул мать прикладом. Меня положили на плащ палатку и понесли на допрос.

Не буду в деталях воспроизводить это жуткое испытание. Скажу только, что поступки бешеной собаки объяснить трудно. Вначале верзила с погонами офицера ударил меня, лежачего и окровавленного, сапогом в бок.

- Офицер!? Комиссар?! - заорал он, угрожающе вынимая из кобуры пистолет.

Наверное, по курсантским петлицам с жёлтой окаёмкой, какие тогда были у лейтенантов, и по особой военной форме, не похожей на солдатскую, он принял меня за офицера или политрука. Ибо, когда прибежал переводчик, эти два слова он снова выкаркивал из своего клокочущего гневом горла, тыча вдобавок носком сапога под мой подбородок.

Мне в ту минуту было всё равно. Я измучился до такой степени, что смерть была бы лучшим избавлением от дальнейших испытаний. И мои губы вместо ответов произносили одно и то же : «Пить…пить…пить…» Тогда гитлеровец наклонился и, что-то выкрикнув, так сунул мне дулом пистолета в лоб, что по лицу побежала кровь. А переводчик уже по-русски спросил: « Зачем вы напали на немецких солдат?»

В это время вошёл какой-то старший офицер с витыми погонами. Все вскочили. Он выслушал доклад, потом что-то прокаркал. И меня вынесли во двор. Не явись он вовремя сюда, мой истязатель, возможно, и прикончил бы меня, так как по его поведению я понял, что именно его подчинённых мы частично перещёлкали этой ночью.

Вскоре я оказался в бывшей конюшне конного хозяйства. Рядом со мной на соломе лежали Владимир Штермеров и Самуил Калинкович. Где же другие раненые? Ведь их было больше. А что если немецкий танкист стрелял не в одного только Штермерова? Или подобными упражнениями занимался ещё кто-то? Но почему остался жив я? Приняли за убитого? А может, трава по дну ложбинки скрыла от хищного взгляда моё полуживое тело? Кто нашёл меня в ней – немцы или те женщины? Может, их присутствие отвело от меня холодное дуло автомата?

Хотя Володя имел ранения не очень опасные, но их было много, и он еле шевелился. А Самуил, не приходя в сознание, ночью скончался. Был он еврей, родом с Полтавы. Смелый, хороший товарищ. Когда мы уезжали из Полтавы, его мать каким-то образом узнала об этом и пришла к эшелону. Маленькая, черноволосая и уже не молодая, она целовала его на прощанье и плакала. А он успокаивал её. Глядя на неё, мы думали о своих матерях, которые были от нас далеко.

В комнате вместе с нами немцы заперли ещё несколько десятков бойцов, попавших где-то в плен. Но курсантов среди них не было. До конца дня и следующую ночь мы пролежали в этой вонючей тюрьме без пищи и медицинской помощи. Бойцы делились с нами последними глотками воды и сменили окровавленные повязки.

Погода была жаркая, и духота вперемешку с вонью становилась невыносимой. Нога моя распухла и отяжелела. Донимала боль. Мучила жажда. Я бредил. Без конца мерещилась вода, пульсирующая из родника, и поезд, к которому бежали люди, а я полз за ними, протягивая руки и крича: «Меня возьмите! Возьмите меня!» Это была самая кошмарная ночь в моей жизни, когда молодой организм боролся со смертью.

Утром дверь отворилась, и на нас пахнуло свежим воздухом. Охранники вывели пленных во двор и там начали строить, сортировать по национальностям и травить собаками. С трудом выполз и я наружу. Часовой покосился, но не тронул. Прохлада была почти спасением. Я почувствовал себя несколько лучше.

Вскоре к пленным со всех концов начали приближаться женщины. В их руках был хлеб и другие продукты. Некоторые останавливались возле меня, расспрашивали, откуда родом и не подать ли весточку домой. Затем клали перед лицом что-нибудь съестное или сладкое. Запомнились две в чёрном одеянии, как монахини. Смотрят, крестятся и приговаривают: « Молоденький, молоденький.» И при этом вспоминали Бога и утирали слёзы.

Откуда-то вдруг появилась медсестра, вся в белом, с красным крестом на косынке и с чемоданчиком в руке. Она хорошо перевязала нас с Володей и пообещала забрать в ближайшую больницу, а потом пошла искать ещё раненых. Через некоторое время она возвратилась и начала свои хлопоты. Часовой как будто не возражал, но носильщиков из числа военнопленных не давал. А потом с кем-то переговорил и троих человек выделил. Первым они понесли меня в сопровождении фрица с автоматом. Принесли в больницу Красного Креста. Главврачом в ней был армянин Сербикьян. Он сразу положил меня на стол.

На спине, между лопаток, возле самой шеи, кровянилось большое набухшее пятно. Очевидно, от удара увесистым камнем. Ниже врач обнаружил два мелких осколка. Он их вытащил, и спина позже быстро зажила. От одного осколка шрам остался до сегодняшнего дня, а от удара какого-то предмета – беловатое пятно.

С ногой дела были плохи. Внизу она разбухла до размеров головы, и из дыры в районе сустава виднелись белые косточки, словно кукуруза крупного помола. Я был убеждён, что её отрежут, и стал просить, чтобы отняли ниже колена. А врач посмотрел на меня и говорит: «Ты ещё на этой ноге плясать будешь!» Воспринял я эти слова за обычный приём успокоения, но они оказались в какой-то мере пророческими.

Мою окровавленную одежду медсестра забрала, а мне выдала больничную. Она сказала по секрету, что я у них буду числиться как лицо гражданское, только надо в книгу записать местный домашний адрес. Нет ли у меня знакомой девушки в городе? Я назвал улицу Кирпичную, дом 48, где жила с матерью Катя Головинова. Это была окраина города, которая называлась Нахаловкой.

Однако пробыл я в этой больнице всего несколько дней, так как средств на лечение и питание больных она не имела. И меня перевезли в бывший военный госпиталь возле Цветника. Его номера я не помню. Назывался он пятым санаторием и ещё – «Орлиным гнездом». В нём осталось около трёхсот раненых, которых наши не смогли вывезти, а также несколько врачей, медсестёр и нянь. Главврачом была Жукова – женщина рослая, плотная, лет 55-ти, а моим лечащим хирургом – Киселёв Иван Иванович. Записали меня в книгу – кто я, откуда родом, в какой части служил, где и какое ранение получил.

Здесь мне сделали вычистку пятичной кости. ( А позже, когда немцы увозили нас из Пятигорска, Иван Иванович Киселёв на всякий случай наложил мне и гипс на ногу. Он сказал, что всё будет в порядке, только пятка будет деформирована, и, возможно, придётся носить протезированную обувь.)

Многие раненые, подлечившись, расползались кто куда, в основном к знакомым женщинам. Медперсонал оказывал в этом всяческое содействие. Но самым тяжёлым деваться было некуда. И мы лежали, не зная, что ожидает нас завтра. А слухи ходили тревожные, вплоть до вывоза за город и расстрела. Однажды по палатам прошли немцы, осматривая стены, окна, двери. А на второй день нас выдворили за город, в бывшую больницу для душевно больных.

На новом месте мы снова встретились с Володей Штермеровым. Он уже ходил по палатам и нашёл меня. Все его раны затянулись, только подробленные пальцы руки не заживали. Но он уже собирался уходить отсюда к знакомой девушке. Как это ему удалось – не знаю. Но он выбрался на свободу и передал Кате Головиновой, где я нахожусь.

Был Володя по отцу из поволжских немцев, выселенных Сталиным в казахстанские степи в начале войны. Но его мать была русская, и он писался русским, поэтому, наверное, и не подвергся репрессиям, остался в училище. Его родители рыбачили на Волге. Сам он хорошо знал многие сорта и качества рыб, а в часы досуга иногда кормил нас, курсантов, рассказами о вкусной красной рыбе.

Положение наше ухудшалось с каждым днём. Запасов продовольствия не было, лекарств тоже. Работники госпиталя, которые ещё оставались при нас, стали ходить на сёла за картошкой и овощами. Но долго так продолжаться не могло. Однажды главврач Жукова прошла по палатам и обьявила, что немцы собираются нас куда-то вывезти. И мы заволновались.

Как раз в это время и нашла меня здесь Ката Головинова. Помню, была среда, солнечный день. В палату вошла сестра и, загадочно улыбнувшись, сказала, что ко мне гости. Я обрадовался, догадавшись какие, ибо разыскивать меня в этом городе могла только одна-единственная девушка. ( Дело давнее. Все мы в своё время кого-то любили или кем-то увлекались. С Катей мы познакомились в лучшие годы нашей молодости и потянулись друг к другу. Была она моложе меня на два года и только закончила среднюю школу. Однако лихолетье войны разъединило нас. Я попал в плен, а она позже вышла замуж за другого). Дверь палаты отворилась, и вошла Катя со своей подругой армянкой Олей. Я встретил их улыбкой, на которую только был способен в то время. Но вид мой, наверное, был жалким: худое, бледное лицо, запавшие глаза, отросшие волосы. Ходить я почти не мог, так как при опускании ноги рана ещё болела и кровоточила. Поэтому сперва девушки прослезились, а потом кормили меня тушёной картошкой и блинами. А в конце повели разговор о том, как бы меня забрать отсюда и перевезти к Кате. Я согласился. Но сделать это было непросто, так как у парадного входа стоял часовой. Решили так: если не удастся упросить или подкупить водкой, то они подъедут с тыльной стороны здания ручной тележкой, а я с помощью медсестры сойду со второго этажа на первый и вылезу через окно. Но всё кончилось тем, что через два дня немцы подогнали крытые автомашины, и все мы оказались на железнодорожной станции, в наглухо закрытых вагонах-телятниках под охраной эсесовцев.

На прощанье персонал госпиталя сделал всё возможное для облегчения нашей участи. На каждые носилки сестра-хозяйка ложила на дорогу по буханке хлеба, а другие женщины – кто что мог от себя: пирожки, лепёшки, фрукты, луковицы. Я уже не помню ни имён, ни фамилий этих людей. Но мне хотелось бы им низко поклониться. В жесточайших условях оккупации, без оплаты своего труда они два месяца ухаживали за нами и расставались со слезами на глазах.

Вечером 20 октября 1942 года эшелон, переполненный стонами и проклятиями, тронулся. Для многих из нас это было начало мучительного пути на тот свет…