Я один из тех, кого называют «Дети войны». В преддверии празднования 65-летия великой Победы, хочу рассказать лишь несколько эпизодов из своего детства. В 1941 году мне было 8 лет. Я помню как мы мальчишки собирали осколки зенитных снарядов после налетов немецкой авиации на Харьков. Во время налета мы смотрели, как в небе белыми облачками рвутся снаряды наших зениток. В самолеты они попадали редко. В основном рвались с разных сторон от самолетов, а осколки сыпались на землю. Кода наши войска отступили, а немецкие еще не пришли, три дня народ грабил магазины и склады. Те, кто натаскал муки, крупы, макарон, легко пережили голод, а очень многие умерли. Я помню, как немцы входили в Харьков. Они ехали на грузовых машинах, которые были гораздо больше, привычных нам, полуторок. А кроме машин у них были огромные, чуть ли ни как слоны, лошади, тащившие огромные повозки. Помню, как стоял на Павловке у дороги, по которой с Алексеевки шли немцы. Женщина-еврейка, стоявшая среди других людей, сказала: Говорили, что немцы убивают евреев, а они идут и никого не трогают. Она не понимала, что это идут передовые части, которым нет дела до гражданского населения. А когда пришли гестаповцы, назначили полицейских, переписали всех евреев, коммунистов, семьи командиров и комиссаров, вот тогда началось самое страшное. У меня до сих пор стоят перед глазами повешенные на балконах гостиницы Харьков, убитые и умершие от голода люди на улицах. Мама всегда старалась повернуть меня лицом в другую сторону, но я все равно видел. Мы привыкали к новой жизни. Дедушка и бабушка очень боялись за младшую дочь мою тетю Наталью. У нее были черные вьющиеся волосы и ее могли принять за еврейку. А евреев согнали в бараки в районе тракторного завода. Много лет спустя, будучи уже взрослым я познакомился с участницей войны медсестрой Лилой Григорьевной Нестеренко. Лилой ее назвали в честь прабабушки-итальянки. Она рассказывала трогательную историю. Их соседей угнали вместе со всеми евреями на тракторный завод. Ее мама несколько раз ходила туда пешком (а это больше десяти километров), носила вещи и что-то из еды для детей. Однажды они сказали, что их скоро расстреляют и попросили спасти младшего сына. Ее мама, рискуя жизнью, совершила подвиг. Она положила ребенка в мешок, в котором приносила соседям какие-то теплые вещи из их квартиры, и вынесла малыша через проходную мимо охранников. Слава Богу, он не заплакал. Его родителей, братьев и сестер действительно вскоре расстреляли, как и всех, кто был в тех бараках. Тогда говорили, что двенадцать тысяч человек, а официального количества убитых я не знаю. Никто из соседей не донес, что у них живет еврейский ребенок. Все оказались порядочными людьми, иначе их самих расстреляли бы. Семья Лилы Григорьевны, несмотря на трудные голодные годы, вырастила мальчика, и он стал офицером. Пришла зима. В комнате мама поставила вверх дном на нескольких кирпичах чугунок, в каких крестьяне готовят пищу. В днище была сделана дыра и вставлена труба, выходившая в окно. Этот «отопительный прибор» обогревал комнату зимой. Когда перетаскали с мамой все сухие ветки из парка, топливом стали деревянные конструкции недостроенного мединститута на нынешнем проспекте Ленина. Взрослые выламывали двери и рамы, а у меня хватало сил только на форточки. Это продолжалось до тех пор, пока немцы не поставили охрану. На улицах появилось много толстых людей. Это были опухшие от голода. Мама, как и тысячи других женщин ходила по селам меняла свою одежду, обувь и еще какие-то вещи на продукты. Уходить приходилось все дальше. Однажды она ушла аж в полтавскую область, а я очень долго (сколько не помню) оставался один. Мой дедушка был известным строителем, построившим много крупных зданий в Харькове. Весной он и бабушка ушли в свое родное село в курской области, а мы с мамой пока оставались. В дороге нередко проверяли документы, и дедушка предъявлял, сохранившийся у него дореволюционный паспорт с царским орлом. Это производило благоприятное впечатление. Мама, придя с «менки», рассказывала, что в одном из сел немцы назначили старостой председателя колхоза. Этот человек распорядился ежедневно печь хлеб из колхозного зерна и всем горожанам, проходившим через село, бесплатно давать по буханке. Думаю, когда пришли наши, его, если не расстреляли, то сослали в Сибирь, как пособника фашистов. Моя мама тоже «сотрудничала» с врагом, но об этом «позорном» факте скажу ниже. Однажды, когда мама была на «менке», мне повезло. Я сидел во дворе полуживой от голода и, вдруг, немцы выкатили бочку завонявших соленых огурцов и вывалили на землю Я подбежал первым, снял рубашку, завязал рукава, воротник и набил полную огурцами. Отнес домой на четвертый этаж и бегом назад. Но там уже была толпа взрослых. В тот же день немцы резали в сквере корову. Покрутившись возле них, я стащил что-то, сам не знаю, что. То ли кусок требухи, то ли кишку. Дома сварил это с огурцами и несколько дней ел «рассольник». Мальчишки просили хлеб у немецких солдат. У нас была отработана такая формула: Пан, дай горбушку! Немцы почему-то не ели края буханок- кирпичиков. На этих буханках иногда можно было увидеть клеймо 1938 год. Горбушки они отдавали тем, кому повезло. А к мадьярам мы никогда не обращались. Правда, нет ли, но среди мальчишек считалось, что они злые. Иногда меня подкармливал солдат по имени Курт. Он ходил к соседке, с которой мы делили двухкомнатную квартиру. Часто приносил котелок супа, наливал ее дочке и мне. А осенью вслед за дедушкой и бабушкой отправились и мы с мамой. Шли на север по трассе Москва-Симферополь. Ночевали, когда в сарае, когда в стогу соломы, а когда просто в поле. Ели то, что люди дадут. Но в придорожных селах уже ничего не давали. Слишком много было таких, как мы. Чтобы выпросить пару картошек и кусок хлеба, приходилось уходить километров за десять от шоссе. Прошли до своего села больше трехсот километров. Мама оставила меня там, а сама, так же пешком, вернулась в Харьков. Нужно было сберечь комнату. Ей повезло. Кто-то помог устроиться на работу в немецкий госпиталь Она мыла полы, чистила картошку. Денег ей не платили, но она там питалась, а это тогда было дороже любых денег. Когда Красная Армия первый раз освободила город, немцы своих раненых увезли, а наши заняли госпиталь. Мама продолжала выполнять свои обязанности. Но наши город не удержали. В госпиталь несколько раз прибегал какой-то майор и говорил, что скоро придут машины и всех раненых эвакуируют. Но пришли не машины а немцы. На второй день они всех раненых расстреливали прямо в палатах, освобождая места для своих. А на перекрестке улиц Данилевского и Тринклера поставили пулеметы и расстреливали тех, кто пытался уйти через окна. Мама после расстрела проходила мимо и видела парня из Тамбова, которому она разрезала сапог на раненой ноге и потом часто с ним разговаривала. Обещала повести его в парк, когда он сможет ходить. Он висел на подоконнике головой наружу. После этого мама больше на работу не пошла. Она много лет скрывала факт своего «сотрудничества» с врагом, иначе загнали бы в Сибирь, как активную пособницу фашистов. В общем, о том времени я мог бы рассказывать еще много, но не хочу нагружать читателей негативными эмоциями. До конца войны я жил в селе. Немцев у нас вообще не было. Слишком далеко было от всех дорог. Приехали, назначили старосту и полицейских и уехали. Правда, однажды откуда-то появились несколько военных, то ли солдаты, то ли офицеры, не помню. Зашли в наш класс во время урока, увидели портрет Гитлера на стене, остались довольны, и ушли. Потом пришла красная Армия. Старосту посадили в погреб, а утром его нашли застреленным. Не исключено, что так же поступили и с тем украинским председателем колхоза, назначенным старостой, который своим бесплатным хлебом спас от голодной смерти многих людей. А 9 мая 1945 г. в селе появился на лошади гонец из райцентра. Он ехал вдоль деревни и кричал: - Победа! Победа! Напоследок хочу рассказать о двух курьезных случаях, связанных со знанием чужого языка. Та самая соседка, к которой ходил немецкий солдат, работала парикмахершей. Женщина болтливая, она однажды стригла немецкого офицера и по привычке разговаривала. Говорила ему, что ночью наши бомбили Харьков и это прилетал ее муж. Он еще прилетит, будет их бомбить и всем им покажет … и дальше в таком же духе Немец слушал и повторял свое : «Я, я,…я». Он постригся и ушел, а вскоре вернулся с полицаем и сказал по-русски : «Забери ее, она партизанка!». Через пятнадцать минут она оказалась в камере гестапо, которое находилось неподалеку на ул. Сумской 100. Но ей - болтухе, повезло. Заглянул в камеру знакомый полицай, который у нее стригся и спросил, как она тут оказалась. Узнав, что ее еще не успели записать, вывел наружу. Дома она заставила дочь стать рядом с ней на колени и благодарить Бога за чудеснее спасение от смерти. Второй случай был с моим отцом после взятия Кенигсберга. Отец любил щегольски одеваться. Форма на нем всегда была из хорошего сукна, пригнанная, начищенные хромовые сапоги. Поскольку он был офицером и танкистом, не ползал по земле, как пехотинцы, он мог себе это позволить. Он с товарищем стоял на улице. Поблизости стояли две пожилые немки и смотрели на солдат проходивших строем. Солдаты после боя имели не лучший вид, да и, вообще, наша форма была не так эффектна, как немецкая. Одна из женщин сказала второй: «Боже, как они могли нас победить, эти оборванцы?». Товарищ отца, хорошо знавший немецкий, сказал им: «Это не они вас победили. Это он вас победил», и указал на отца. Конечно, он был не прав, это шли настоящие победители. Но испуганные женщины поспешили уйти от греха подальше. Все «прелести» войны и оккупации остались навсегда в моей памяти. Но самое страшное из всего это память о голоде. Всем, кто прочитал, спасибо за внимание!